Новости фонда и анонсы событий

Павел Арсеньев о Пригове

Вопрос: Когда вы впервые познакомились с творчеством Пригова, при каких обстоятельствах и какого было ваше тогдашнее первое впечатление от его поэтики?

Ответ: Свое первое столкновение с текстами Пригова вспомнить довольно сложно по той же самой причине, по которой практически не поддаются реконструкции все те случаи, когда что-то кажется пронизывающим культурное сознание с момента начала его сознательной жизни. То есть, разумеется, тексты авторов начала века или того же Бродского попались под руку хронологически раньше, но тексты московских концептуалистов (равно как и петербургских неподцензурных поэтов) оказываются тем, чему это самое культурное сознание в своей определнной стадии обязано своим существованием и, собственно, поэтому оно и вытесняет свой учредительный момент. Если позволить себе мемуарный тон, то я могу припомнить наверное один отчетливый эпизод, когда мне стало внезапно очевидно, что я - современник поэта N.
На филологическом факультете, где я в ту пору учился и где не покидало ощущение искусственного застаривания программы анализируемого поэтического корпуса, мы вместе с однокурсниками при всей тогдашней размытости задач добивались семинара по современной поэзии. Это значит не то, что нам читались курсы по какой-то "не той", "более официальной" поэзии, но то, что хронология этих курсов заканчивалась ровно на той точке, после которой в отношении национальной поэтической традиции как раз начинаются разночтения. Разумеется, причина этого заключалась не столько в консервативных вкусах составителей учебных программ, сколько в реальном дефиците инструментов понимания и описания современной поэзии. Несмотря на то, что прошло полвека со времен Лианозова, 20 лет - со времен отмены цензуры, и эти тексты так или иначе циркулировали в коридорах филфака и на филологических кухнях, сказать про них что-то с кафедры до сих составляло проблему. Нам же, молодым филологам и поэтам, казалось наиболее необходимым прочитать и разобраться с текстами самых близких предшественников. Помню, что в конечном счете мы добились какого-то факультативного спецкурса по послевоенной поэзии, на котором сидело ровно 3 человека, но это казалось чуть не эпистемологической революцией на факультете.
Как раз после занятия по ДАП, переживая редкое ощущение того, что сегодня удалось добиться от факультета чего-то стоящего, я отправился вечером в Галерею Экспериментального Звука на Пушкинской-10, где тогда подрабатывал. И там мне было суждено пережить опыт еще более внезапного и интенсивного приближения к поэтической современности, поскольку именно в тот вечер в этом заведении выступал ДАП при музыкально-перформативной поддержке Волкова и Гайоворонского. Вероятно, я настолько был поглощен университетскими делами, что совершенно пропустил информацию об этом вечере, несмотря на то, что в мои обязанности как раз входила подготовка афиши. Такое внезапное сочетание не только глубоко залегло в памяти, но и в очередной раз урепило сомнения в том, что нерв современной культуры нужно пытаться и можно нащупать в университете. В порядке усугубления переживаемого мной тогда конфликта между классической (на самом деле романтической) и современной культурой один из наиболее сильных и продолжительных перформов Пригова (а чтениями это несмотря на наличие поэта, стихов и публики назвать было никак нельзя) - был по тексту Джона Китса, который тогда как раз представлялся тем, с помощью чего нас лишают культурной современности и заполняют программы в отсутствии возможности сказать что-то о новой (в т.ч. англоязычной) поэзии. Все это тогда сплелось в довольно сложный клубок скорее чувств, чем соображений - о современности поэзии, неожиданном проступании традиции и многочисленных масках, благодаря которым одно может выступать в роли другого. Представляется, что именно это в работе Пригова (наряду с очевидными и многажды описанными риторическими эффектами и дискурсивной критикой господствующих интонаций и речевых привычек) является главным, что довольно точно уловлено в названии посвященного ему сборника "Неканонический классик".

Вопрос: Как вы оцениваете место и значение приговской эстетики и личности в рамках актуальной культурной ситуации?

Ответ: Вопрос оригинальности с какого-то (и точно с "приговского") момента поностью переместился из области "выражения нового" в область "новой формы выражения", что требовало для чистоты эксперимента, чтобы собственно "контент" высказывания представлял из себя максимально деперсонализированную речь.
Такая неизбежность присутствия в речи другого для меня одновременно связана не только с "техническими" условиями эксперимента, но и с демократической, разночинной, если угодно, идеей делегирования суверенной воли автора различным точкам говорения, включая те из них, которые такой привилегии эмпирически лишены. Разумеется, такая стратегия высказывания, равно не избавлена от подозрения в инфицированности дискурсом власти, ведь всякое концептуальное предъявление репрессированных социальных языков, всякий инновационный монтаж чужой речи не только противопоставляет одной символической иерархии иную (или их возможность), но и производит столь же отчетливый эффект субъекта ("неканонического", но "классика"). Даже демонстрируя дефицит языкового самоуправления и демонстративно принося себя в жертву, автор-бриколер успевает выступить как право на это манипулирование имеющий и апроприировать определенный объем «власти называть». И все же Пригову удалось не только "лезть в шкуру" гения, но и значительно деканонизировать, даже травестировать саму эту фигуру - причем прямо в ходе самого этого становления-переодевания на глазах почтенной публики.

PS Другая запомнившаяся сильная эпифания современности Пригову произошла - как это не печально - в день его смерти. Уже не только после окончания университета, но и по достижению значительной ориентированности в российском литературном пространстве, мы с приятелем философом оказались в Париже, видать, затребовав неких новых культурных берегов. Будучи в гостях у готовившей тогда выставку в Cite des Beaux Arts Глюкли, мы как раз заговорили о современной русской поэзии (мы уже выпускали литературно-теоретический журнал и ни о чем другом мы говорить не могли), я говорил о дефиците не просто молодых, но по-настоящему современных авторов, не исключено, что встретил возражение о наличии тех самых живых классиков, тут же от него отмахнулся мгновенным "Это не годится, их уже изучают в университетах", не помня, как это всегда бывает в ходе культурного ускорения, что когда-то сам этого добивался, и продолжал что-то вещать. Когда мы уже переместились из мастерской в какое-то полуночное кафе, чтобы продолжить спор и выпивку, Глюкле кто-то позвонил, она моментально побледнела, а положив трубку сказала "Надя звонила: Дмитрий Александрович скончался от инфаркта". На этом спор о современности в поэзии прекратился.